— Но, монсеньер, если я позволю вам бежать, я буду нищий!

— Я верпу тебе деньги, которые ты заплатил за свою должность.

— Вы твердо решили покинуть замок?

— Черт побери!

— И, что бы я вам ни сказал, вы не измените вашего решения?

— Сегодня вечером я хочу быть на свободе.

— А если я стану защищаться, буду кричать, звать на помощь?

— Тогда, клянусь честью, я убью тебя.

В эту минуту пробили часы.

— Семь часов, — сказал Гримо, до тех пор не промолвивший ни слова.

— Семь часов, — сказал герцог. — Ты видишь, я запаздываю.

Для успокоения совести Ла Раме сделал легкое движение.

Герцог нахмурил брови, и надзиратель почувствовал, что острие кинжала, проткнув платье, готово пронзить ему грудь.

— Хорошо, ваше высочество, довольно! — воскликнул он. — Я не тронусь с места.

— Поспешим, — сказал герцог.

— Монсеньер, прошу вас о последней милости, — сказал Ла Раме.

— Какой? Говори скорее!

— Свяжите меня, монсеньер!

— Зачем?

— Чтобы меня не приняли за вашего сообщника.

— Руки! — сказал Гримо.

— Нет, не так, за спиной, за спиной.

— Но чем?

— Вашим поясом, ваше высочество.

Герцог снял пояс, и Гримо постарался покрепче связать руки, как и хотел Ла Раме.

— Ноги! — сказал Гримо.

Ла Раме вытянул ноги, и Гримо, разорвав салфетку на полосы, в одну минуту скрутил их.

— Теперь шпагу, — сказал Ла Раме, — привяжите эфес к ножнам.

Герцог оторвал лепту от штанов и исполнил желание своего стража.

— А теперь, — сказал несчастный Ла Раме, — засуньте грушу мне в рот, прошу вас, иначе меня будут судить за то, что я не кричал. Засовывайте, монсеньер, засовывайте.

Гримо уже хотел было исполнить просьбу Ла Раме, но тот знаком остановил его.

— Говори! — приказал герцог.

— Если я погибну из-за вас, ваше высочество, — сказал Ла Раме, — после меня останется жена и четверо детей. Не забудьте об этом.

— Будь спокоен. Засовывай, Гримо.

В одно мгновение Ла Раме заткнули рот, положили его на пол и опрокинули несколько стульев: нужно было придать комнате такой вид, будто в ней происходила борьба. Потом Гримо вынул из карманов Ла Раме все ключи, отпер двери камеры и, выйдя с герцогом, тотчас же замкнул дверь двойным поворотом. Затем оба побежали по галерее, выходящей на малый двор. Три двери были отперты и снова заперты с поразительной быстротой, делавшей честь проворству Гримо. Наконец они добрались до дворика, где играли в мяч. Он был пуст, часовых не было, у окон никого.

Герцог бросился к стене. По ту сторону рва стояли три всадника с двумя запасными лошадьми. Герцог обменялся с ними знаком, — они поджидали именно его.

Тем временем Гримо прикрепил лестницу. Вернее, это была даже не лестница, а клубок шелкового шнура с палкой на конце. На палку садятся верхом, и клубок разматывается сам собою от тяжести сидящего.

— Спускайся, — сказал герцог.

— Раньше вас, ваше высочество? — спросил Гримо.

— Конечно. Если попадусь я, меня могут только опять посадить в тюрьму; если попадешься ты, тебя, наверное, повесят.

— Правда, — сказал Гримо и, сев верхом на палку, начал свой опасный спуск. Герцог с невольным ужасом следил за ним. Внезапно, когда до земли оставалось всего футов пятнадцать, шнур оборвался, и Гримо полетел в ров.

Герцог вскрикнул, но Гримо даже не застонал. Между тем он, должно быть, сильно расшибся, потому что остался лежать без движения на месте.

Один из всадников, соскочив с лошади, спустился в ров и подвязал Гримо под мышки веревку. Двое его товарищей взялись за другой конец и потащили Гримо.

— Спускайтесь, ваше высочество, — сказал человек во рву, — тут не будет и пятнадцати футов, и мягко — трава!

Герцог быстро принялся за дело. Ему пришлось потруднее Гримо. У него не было палки, и он вынужден был спускаться на руках с высоты пятидесяти футов. Но, как мы уже говорили, герцог был ловок, силен и хладнокровен. Не прошло и пяти минут, как он уже повис на конце шнура. До земли оставалось действительно не больше пятнадцати футов. Герцог выпустил шнур и спрыгнул благополучно, прямо на ноги.

Он быстро вскарабкался по откосу рва. Там встретил его Рошфор. Два других человека были ему незнакомы. Бесчувственного Гримо привязали к лошади.

— Господа, я поблагодарю вас позднее, — сказал принц, — теперь нам дорога каждая минута. Вперед, друзья, за мной!

Он вскочил на лошадь и понесся во весь опор, с наслаждением вдыхая свежий воздух и крича с неописуемой радостью:

— Свободен!.. Свободен!.. Свободен!..

XXVI

Д'АРТАНЬЯН ПОСПЕВАЕТ ВОВРЕМЯ

Приехав в Блуа, д'Артаньян получил деньги, которые Мазарини, горя нетерпением поскорее увидать его, решился выдать ему в счет будущих заслуг.

Расстояние от Парижа до Блуа обыкновенный всадник проезжает в четыре дня. Д'Артаньян подъехал к заставе Сен-Дени в полдень на третий день, а в прежнее время ему потребовалось бы на это не больше двух дней. Мы уже видели, что Атос, выехавший тремя часами позднее его, прибыл в Париж на целые сутки раньше.

Планше совсем отвык от таких прогулок, и Д'Артаньян упрекнул его в изнеженности.

— По ведь мы сделали сорок миль в три дня! — воскликнул Планше. По-моему, это очень недурно для кондитера!

— Неужели ты окончательно превратился в торговца, Планше, — сказал д'Артаньян, — и намерен прозябать в своей лавчонке даже теперь, после того как мы встретились?

— Гм! Не все же созданы для такой деятельной жизни, как вы, сударь, возразил Планше. — Посмотрите хоть на господина Атоса. Кто узнает в нем того храбреца и забияку, которого мы видели двадцать лет тому назад? Он живет теперь как настоящий помещик. Да и на самом деле, сударь, что может быть лучше спокойной жизни?

— Лицемер! — воскликнул д'Артаньян. — Сразу видно, что ты подъезжаешь к Парижу, а в Париже тебя ждут веревка и виселица.

Действительно, они уже подъезжали к заставе. Планше, боясь встретить знакомых, которых у него на этих улицах было множество, надвинул на глаза шляпу, а д'Артаньян закрутил усы, думая о Портосе, поджидавшем его на Тиктонской улице. Он придумывал, как бы отучить его от гомерических пьерфонских трапез и немножко сбить с него владетельную спесь.

Обогнув угол Мопмартрской улицы, д'Артаньян увидал в окне гостиницы «Козочка» Портоса. Разодетый в великолепный, расшитый серебром камзол небесно-голубого цвета, он зевал во весь рот, так что прохожие останавливались и с почтительным изумлением глядели на красивого, богатого господина, которому, по-видимому, ужасно наскучило и богатство и величие.

Портос тоже сразу заметил д'Артаньяна и Планше, как только они показались из-за угла.

— А, д'Артаньян! — воскликнул он. — Слава богу, вот и вы!

— Здравствуйте, любезный друг, — сказал д'Артаньян.

Кучка зевак в одну минуту собралась поглазеть на господ, перекликавшихся между собой, пока сбежавшиеся конюхи брали их лошадей под уздцы.

Но д'Артаньян нахмурил брови, а Планше сердито замахнулся, и это быстро заставило рассеяться толпу, которая становилась тем гуще, чем меньше понимала, ради чего она собралась.

Портос уже стоял на крыльце.

— Ах, милый друг, — сказал он, — как здесь скверно моим лошадям.

— Вот как! — сказал д'Артаньян. — Мне от души жаль этих благородных животных.

— Да и мне самому пришлось бы плохо, если бы не хозяйка, — продолжал Портос, самодовольно покачиваясь на своих толстых ногах. — Она очень недурна и умеет понимать шутки. Не будь этого, я, право же, перебрался бы в другую гостиницу.

Прекрасная Мадлен, вышедшая в это время тоже, отступила и побледнела как смерть, услыхав слова Портоса. Она думала, что сейчас повторится сцена, происшедшая когда-то у д'Артаньяна с швейцарцем. Но, к ее величайшему изумлению, д'Артаньян и ухом не повел при замечании Портоса и, вместо того чтобы рассердиться, весело засмеялся.